Алые крылья огня [= Охота на страх ] - Алексей Бессонов

– Здравствуйте, господа. Попрошу ваши паспорта.

Немолодой обер-лейтенант с ленточкой кайзеровского креста был, без сомнения, резервистом, призванным в самое последнее время: его свеженький мундир не успел еще растерять свой характерный складской аромат, хорошо знакомый Каю, который сам недавно получал новое тропическое обмундирование.

Харкаан улыбнулся и протянул заранеее вытащенные из кармана паспорта.

– О, герр Венделер – немец? – приятно удивился пограничный чин. – И давно вы в Аргентине?

– Всю жизнь, – радушно улыбнулся Кай, – и всю эту жизнь я мечтал повидать родину своих предков. Моя супруга, – кивнул он в сторону Лока – урожденная синьора Арриго-и-Кавалья из Буэнос-Айреса. С нами едут наши друзья Гарсиа, они в соседнем купе…

Он нисколько не сомневался в надежности документов, но тем не менее отчего-то предпочел как следует заболтать лейтенанта. В рейхе традиционная немецкая педантичность очень часто превращалась в подозрительность, и Кай не забывал об этом ни на минуту.

– Счастливого пути, господа, – пограничник вернул паспорта и отдал честь, – надеюсь, Берлин вам понравится.

Толпившиеся в проходе солдаты не стали утруждать себя досмотром багажа. В этом вагоне работы для них не было.

Кай глотнул вина и прислушался к тому, как в следующем купе Валерия любезнейше извиняется за то, что ее муж, синьор Гарсиа, совершенно не владеет немецким языком и лишь кое-как изъясняется по-французски… Он отчетливо представил себе, как она строит глазки седоватому лейтенанту, и успокоенно вернул в рот сигару: по-латински страстный монолог был разыгран на высшем уровне, и пограничник вдруг стал извиняться сам – наверняка не понимая, какого черта он это делает.

Допив бокал, Кай вернулся к парижским газетам.

Франция, номинально оккупированная вермахтом, продолжала тем не менее жить своей жизнью. Сально усмехаясь, Кай смаковал куртуазные новости, способные шокировать любого из его соотечественников, – несмотря на то, что Саргон считался самым свободным имперским миром, мораль в его утонченно-милитаризованном обществе исповедовалась весьма суровая. О вещах, которые привычно обсасывало не первое поколение легкомысленных французов, не всегда говорили даже в офицерских барах, где падение под стол считалось вполне нормальным событием.

За чтением он не заметил, как тронулся эспресс. Подняв глаза, Кай увидел мелькнувшие за окном зеленые холмы с остатками разрушенных укреплений, и отложил газету.

– Здесь шли бои, – без всякого выражения произнес Лок.

Кай пожал плечами.

– По-моему, вермахт взрезал французскую оборону как ножом. Эти красавцы, французики, они слишком любят болтать – а вот вояки из них никакие. Теоретически французская армия значительно превосходила силы вторжения, но… Бумажное превосходство далеко не всегда является таковым на деле. Саргону случалось сражаться с силами, которые должны были смять его в считанные сутки, – а на деле происходило обратное.

– Ты убил много людей? – неожиданно спросил Лок.

– О господи! – Кай оторопел настолько, что произнес это по-немецки. – Разумеется, ведь я всего лишь солдат! Правда, людей я начал убивать именно здесь…

Дурацкий вопрос Зоргана неожиданно заставил его задуматься. В самом деле, сказал он себе, а ведь я никогда не испытывал шока от того, что мои пули уносят жизни моих собратьев, – жизни, которые я привык считать бесценными!.. Как же так? Получается полная дикость, но, странно, я никогда не думал о ней раньше.

– Знаешь, – произнес он, наливая себе вина, – я не убил того парня, который встретился мне над Мадридом. Я не знаю почему – я помню только, что я легко мог это сделать, но тем не менее я лишь прострелил ему двигатель, и он благополучно приземлился с парашютом в самом центре города. А ведь перед этим он свалил двоих наших!.. Я хорошо помню, что в тот миг мной владело странное чувство: я знал, что легко могу просчитать уравнение траектории, то есть сделать с ним все, что угодно, но – да, я не убил его. Кажется, в последнее мгновение я чуть двинул ручкой, и очереди моих пулеметов легли в капот его машины.

– Тот русский, он хорошо летал?

– Хорошо?.. – Кай на секунду задумался. – Да нет, скорее – отчаянно. Вообще-то говоря, оказавшись в Испании, я очень быстро понял, что реальных противников для меня здесь нет. Мало кто из сегодняшних пилотов всерьез задумывается о тактике воздушного боя, мало кто представляет себе схему своих собственных действий. К примеру, они не умеют стрелять: но почему? Потому что никому и в голову не приходит, что существуют достаточно простые математические модели, позволяющие мгновенно рассчитать траекторию уверенного поражения цели из той или иной позиции. Они предпочитают доверять своим инстинктам, а для меня бой – это чистая арифметика. Я не могу рассуждать так, как они, я привык сражаться с противником на таких дистанциях, когда глаза человека абсолютно бессильны. Зачастую, выводя свое звено на линию атаки, я не видел врага даже на экранах, мои сканеры показывали только распыленные засечки, не позволяющие осуществить автозахват цели, но я четко знал: именно отсюда мы должны выстрелить – и попасть, обязательно попасть! И это, не забывай, на скорости, близкой к скорости света.

Лок молча покачал головой и вновь уставился в окно. Кай скривился: он понимал, что Зорган смотрит на вещи совершенно иначе, нежели он, и восприятие сражений как математической гимнастики ему совершенно чуждо. Для него смерть – это смерть, конец всего сущего, итог победы или, наоборот, поражения, заполняющий душу темными, как ночь, горькими страстями. Ему не приходилось воевать с не-людьми, далекими от человеческих эмоций настолько, что дистанция эта рано или поздно превращала душу солдата-человека в элементарную вычислительную машину, привычно рассчитывающую идеальный путь выполнения того или иного приказа.

Для Кая Харкаана, в один прекрасный день ставшего Дирком Винкельхоком, переход от войны той к войне этой прошел плавно и безболезненно. Ни о чем не задумываясь, он остался все тем же отрешенным математиком, всего лишь изменив числа в привычных ему формулах победы. Куда больше его занимали проблемы этического характера – но не в небе, а – на земле. Дискомфорт, вызванный вопиющим несовершенством эпохи – эпохи, выбранной им самим, – давил на него сильней день ото дня. Он уже не видел в ней того героического флера, который родился в его сознании после изучения доступных ему исторических материалов, он давно перестал восхищаться тем, что когда-то казалось ему мрачным мужеством и самоотречением; ему было скучно и тошно, и с каждым днем, с каждым часом все сильнее и сильнее давил на него ледяной страх – так и оставшийся непобежденным.

– Пойми, – неожиданно произнес он в пустоту, – мы никогда не убивали ради удовольствия. Мы, как я сейчас это понимаю, вообще не испытывали наслаждения от наших побед. Мы думали о другом, нас занимали совершенно иные вещи – и я, наверное, тоже не думал о тех, кого я убивал… Я хочу сказать, убивал здесь.

Док поднял на него изумленные глаза: